***
На балконе в лёгком пальто на голое, и одну за одной, щуриться и смеяться. То, что казалось несокрушимым, найденным, обретённым, отступает на цыпочках медленным, нехорошим танцем: вот рука родная устремляется вверх, рассекая воздух, сколько мы не прожили и не пережили, мой друг! И скользит по ней изнеженной, гладкой кожей вмиг подставленная щека, и рисует круг основание чужих бёдер, грудь вздымается каждым тактом, шаги легки, как же мы не слышали, как позволили, как смогли не узнать этой музыки, что искали самозабвенно пять с половиной лет, а потом, отчаявшись, встретились, сами сели и написали. Как же мы хохотали с тобой тогда, как верили, как плясали!
Вот твоё "привет" ворвалось в пространство обычным весенним днём, ничего не ждавшим. Вот уже целуемся и поем, и спасаем любимый шарф, под тонкий лёд упавший, и хватаем испуганно не его - друг друга - только не упади! И скользим, скользим. Голод по тебе был дик и невыносим долгие месяцы. Чертовы месяцы. Мы - безрукие музыканты. А сейчас я курю четвертую, и мои куранты бьют по тебе отбой - боли час для меня закончился. Новым солнцем вспыхивает окурок, май хватает его из свободных рук.
Ни одно движение наше больше не будет точным.
Я желаю красивых танцев тебе, мой друг!
